Отчетливым отголоском обряда кремации покойников в средневековье следует считать, распространенный в Владимиро-Суз­дальской земле обычай «освящать» огнём землю на месте захоро­нения. Так на суздальском раннесредневековом кладбище М.В. Седова отмечала следы кострищ, прорезанных могильной ямой. Тот же обряд отчётливо наблюдался и в мерянских Кнутихинских курганах, обна­руженных нами (ивановским археологом Травкиным) на берегу Уводи и исследованных совместно с А.В. Уткиным.  


В Плёсе подобное мы встретили дважды, и толь­ко на древнейшей, мысовой части памятника.   Столетней загадкой раннесредневекового погребального об­ряда рассматриваемого нами региона являлось для археологов наличие в некоторых курганных насыпях так называемой «залив­ки» - предположительно искусственного грунтового панциря или своеобразного прочного свода из смеси глины, песка и извести.

Её впервые отметил в конце XIX столетия исследователь сельс­ких курганов Плёсско-Кинешемского Поволжья Ф.Д. Нефедов. Пристальное внимание труднообъяснимому явлению уделили за­тем Е.Н. Ерофеева, Е.И. Горюнова, П.Н. Третьяков, В.В. Седов, Е.А. Рябинин. Последний, в конечном итоге, подчеркнул важность заключения Е.И. Горюновой о том, что погребения с упомяну­тым глиняным панцирем являются одним из наиболее ярких эле­ментов мерянской финно-угорской культуры.  

Плёсский некрополь предоставил и нам возможность побли­же познакомиться с «заливкой», провести наблюдения и предло­жить свою разгадку феномена, хотя, может быть, она покажется кому-то спорной. А разгадка, на наш взгляд, напрямую связана, во-первых, с «домиками мёртвых», а во-вторых, с характером материкового грунта на кладбище.  


На территории плёсского некрополя «заливка» была просле­жена только в тех погребениях, которые располагались на мате­риковой глине. Её же, здесь, на месте, брали для засыпки могиль­ной ямы и сооружения курганной насыпи. Как известно, под воз­действием огня глина приобретает дополнительную прочность. Таковой она и становилась в тех случаях, когда ею забрасывали горящие «домики мертвых» или когда её смешивали с горящими углями для ритуальной засыпки могильных ям.  

Всё это появилось когда в Плёсе стали массово селиться выходцы из местной мерянской округи. В их погребениях, после соверше­ния ряда обрядовых манипуляций, естественным образом появ­лялся плотный глиняный панцирь. Плёсские материалы, таким образом, подтверждают справедливость суждения Е.И. Горюно­вой, В.В. Седова и Е.А. Рябинина о генетической связи «залив­ки» с культурой субстратного населения, за счёт которого как раз и пополнялась городская община домонгольского Плёса.  


Как показывают современные исследования, утвердившийся в домонгольском Плёсе обычай строить подкурганные домики для обитателей «квартала мертвецов» не является оригинальным, и на этом хотелось бы ещё раз остановиться. Обобщая многочислен­ные примеры, А.А. Фролов пишет: «Традиция хоронить в срубах существует по всей территории Древней Руси».   Рискнём уточ­нить: традиция в раннем средневековье распространилась по всей Древней Руси с огромного пространства коренных финских земель, из ареа­ла родственных космогонических представлений, в соответствии с которыми умершие живут в своём мире и в своих жилищах. По­этому-то «домики мёртвых» в X-XIII веках встречаются исследо­вателям как в курганных, так и в грунтовых захоронениях.  

В Корбальском грунтовом могильнике заволочской чуди остатки их отмечены в виде «сильно гумусированных прослоек, всегда направ­ленных от верхнего края ям вниз к их середине». И это, на наш взгляд, не что иное, как просевшие в могилу остатки деревянных надмогиль­ных построек; картина живо напоминает разрезы плёсских могиль­ных ям. Также и в Нефедьевском могильнике белозерской веси сле­ды срубной постройки в один венец отмечены в самой могиле, а, по предположению Н.А Макарова, подобные могли быть изначально и над могилами, на поверхности земли.   Достаточно отчетливы подобные остатки и в ярославских курганах.  

В районе Москвы указанный элемент обряда фиксируется даже в письменных источниках. Имеется в виду известный эпизод из «Сказания об убиении Даниила Суздальского и о начале Моск­вы», где Даниил прячется от погони в «срубец» с мертвецом.   Плёсские же материалы, наряду с курганами Плёсско-Юрье-вецкого отрезка Волги, по совокупности современных сведений, фиксируют юго-восточную оконечность ареала курганов с домовинами, на границе с марийскими землями.

У ма­рийцев обычай возводить курганы не успел развиться, однако со­оружение «жилищ» для покойников в эпоху средневековья, также широко практиковалось. Налицо, таким образом, логичес­кая цепочка в развитии финской, а затем, на этой основе, и древ­нерусской погребальной обрядности.  

«Дома мёртвых», по свиде­тельству одного из авторитетнейших исследователей финских древностей, К.А.Смирнова, известны еще в дьяковской археоло­гической культуре.   В раннем же средневековье, как было отмечено выше, «домики» присутствовали повсеместно, от корелы до мордвы. Обычай со­оружать их в XIX веке в рассматриваемом нами регионе был еще очень распространён, о чем писал В.И. Смирнов, приводя в пример Кинешемский уезд. Как тако­вые, они перестали сооружаться, видимо, лишь в последние деся­тилетия XX века, сохраняясь кое-где и сегодня в виде «голубцов» на могилах старообрядцев (по­добные нам приходилось видеть четверть века назад на одном из кладбищ Юрьевца, также неког­да малого города Верхнего По­волжья).  

Таким образом, нет сомне­ния, что раннесредневековый Плёс фиксирует лишь очередную ступень развития указанной традиции, когда с распространением более-менее унифицированного погребаль­ного ритуала на данной территории местные мерянские надмо­гильные сооружения стали убирать под насыпь, буквально «от­правляя» умершего, вместе с его новым домом, в подземный мир.   Глубина могильных ям плёсского некрополя, как ни странно, тоже отражает особенности языческого мировоззрения раннесредневековой провинции. Здесь среди погребений нет ни одно­го, совершённого под курганной насыпью непосредственно на древней материковой поверхности. Яма во всех случаях выкапы­валась, и почти всегда относительно неглубокая. В подавляющем большинстве для взрослого умершего - на глубину от 30 до 40 см, независимо от наличия курганной насыпи.


То же, между про­чим, мы можем наблюдать и в окрестных сельских курганах, ма­териал которых проанализировал Е.А.Рябинин, указав на малый процент глубоких (более 50 см) могильных ям. И у сосе­дей мери, раннесредневековых марийцев, ямы погребений так же неглубоки, а марийская этнография предлагает на этот случай, как кажется, исчерпывающее объяснение: выкапывая яму для покойника, нельзя вставать в неё ногами! Не желательно, видимо, живому опускаться в Нижний мир. Стоя же на краю ямы, выкопать её глубокой просто невозможно.   Существенной составляющей погребального обряда, как из­вестно, является и внутримогильное сооружение. В Плёсе про­слежены различные варианты его устройства.

Примечательно, что остатки, напоминающие гроб или колоду, встречены всего в од­ном случае. Большинство сохранившихся на Холодной горе внутримогильных конструкций представляли собой своеобразные ко­роба, составленные из уложенных на ребро досок. В горизонталь­ном разрезе они образовывали прямоугольник (когда концы до­сок точно состыковывались), либо напоминали контур своеоб­разных носилок (когда концы длинных досок выходили наружу за границы прямоугольника).   Все эти короба, за исключением трёх, не имели дна. Их небольшая высота, видимо, была рассчи­тана только на то, чтобы покойника не касалась дощатая же, ви­димо, крышка - если таковая вообще имелась.

Ведь в большин­стве случаев и она не прослеживалась - даже, казалось бы, не­смотря на наличие крепёжных гвоздей, что мы находили над уг­лами коробов или в районе черепа погребённого. Наличие гвоз­дей здесь, вероятно, найдёт исчерпывающее объяснение в особен­ностях обряда ритуального запирания покойника. А крышек, по­хоже, действительно не было.   Короба в могилах (или «бдыны», как их называла Е.Н. Ерофе­ева) характерны опять-таки в основном для исконно финских территорий, где они доживают до XVI-XIX веков"".  


Бдыны в ран­нем средневековье делали из досок, как в землях марийцев, уд­муртов, мордвы, веси, - как и мери, в Плёсе, и в Суздале. В археологических отчётах есть и многочисленные примеры изготовления их из плах или из бревен в виде срубов в один венец - чаще всего к северо-западу от плесского региона.   В Марьинском же могильнике Вологодской области отмечены случаи, когда короба изготавливались из слишком коротких до­сок, которые приходилось наставлять другими; здесь же встрече­ны и двойные полосы досок. Во всех упомянутых вариантах на­блюдается как будто бы просто стремление выстроить в могиле прямоугольную конструкцию, и подобные попытки наводят на мысль о том, что бдыны как-таковые не только не заменяли гро­бы (как «жилище» мертвеца), но даже и символически не обо­значали их.

Они, возможно, представляли собой своеобразный знак Преисподней, прямоугольник (вспомним форму плёсского жертвенника Хозяина Нижнего мира).   Умершего укладывали в могилу, как правило, на постель, то есть на мягкую подстилку из бересты, луба, войлока, меха, лапника или мха - и эта погребальная черта также была характерна для обшир­ных финских территорий. Кроме того, несмотря на плохую со­хранность органических материалов, в плёсском некрополе всё-таки удалось зафиксировать древний и устойчивый обряд обёр­тывания покойника берестой. В регионе Верхнего Повольжья это не самый древ­ний пример: достаточно обратиться к материалам Кочкинского финского могильника VII-VIH веков н.э.    И вновь география ри­туала обширна: мерянские города и сёла Ростово-Суздальской земли, славяно-финнская Новгородчина, земли марийцев, коми, вотяков, кривичей, веси.


Даже в больших городах, где, ка­залось бы, подобные языческие проявления подлежали искоре­нению в первую очередь, обёртывание гроба берестой считалось вполне допустимым. В Москве, на месте древнего Успенского собора, обнаружены погребения, в которых сами по­койники были обёрнуты берестой; по мнению Н.С. Шеляпина, захоронения относились к церковному кладбищу.

В Галиче, под насыпью основания Успенского собора, А.Г. Авдеев обнаружил за­хоронение преподобного Паисия (XIV век): сосновые колоды, пе­рекрывавшие его могилу, также были обёрнуты берестой. Нако­нец, в Муроме, в слое X века, даже захоронение собаки было со­вершено на бересте и берестой покрыто.   У нас, таким образом, нет никаких оснований полагать, что язы­ческая сущность данного обычая в средневековье была уже забыта. Обычай оказался достаточно живуч и сохранялся вплоть до XX века, например, у саамов.

Понять же его сакральный смысл по­могает этнография и фольклор, сохранившие представле­ния о берёзе как дереве потустороннего мира. Сравним древнее финское название берёзы («кёл») и слова: «околеть» где фигурирует финский корень кол - смерть.     В русском фольклоре сохра­нилось понятие «стать берёзой», то есть умереть. В одной же из ку­пальских песен региона («Девки, бабы, на купальню...») есть слова: «Кто не выйдет на купальню... А тот будет бел-берёза, А тот будет пень-колода.»  

Смысл здесь видится в следующем: кто не участвует в риту­альных праздниках, тот не жилец на этом свете, тот уйдет в иной мир (Семик, например, завершается отправлением в небытие вес­ны - опять-таки в образе берёзы).   Таким образом, покойник, обёрнутый корой, принимает образ берёзы для перехода в иной мир. Обряд призван был способство­вать благополучному переходу и, кроме того, он символизировал приобретение покойником статуса жителя иного мира, объявлял его неживым (возможно, для дополнительной гарантии, что он не будет вставать из могилы). Примечательно, что в древности берестой часто обёртывались и вещи-дары при совершении жертвоприношения.

В марийских погребениях в бересту заботливо обёртывали металлические принадлежности костюма и котлы. А на Алабужском мерянском городище, предшественнике Плеса, береста была нами отмечена в жертвенном комплексе в основании вала VII века.

П.Н.Травкин. Язычество древнерусской провинции. Малый город.