В фильме «Овсянки» по сценарию и одноименной книге Дениса Осокина двое мужчин везут мертвую женщину на берег реки, чтобы сжечь тело по языческому обряду народа меря. На кинофестивале в Венеции в 2010-м, принесшем фильму несколько призов, в обряд поверили. В России засомневались: что это за народ такой — меря, живущий на территории Нижегородской и сопредельных областей, исконных русских землях, и при этом сжигающий своих мертвых у воды? Нету такого и не было никогда!

И  да и нет; обряд, исполненный эротики и лиризма, Осокин действительно выдумал. А народ меря действительно был и лишь в XVIII веке растворился в складывающихся великороссах.

Но растворился — не значит исчез бесследно; остался с нами и в нас фольклорными мотивами, суевериями, генами и в языке. 

И если киномеряне - фантазия Осокина-писателя, то других древних соседей мери, живущих вдоль Волги-реки, Осокин-фольклорист и этнограф регулярно наве­щает вживую. В одно из своих путешествий по сказочному, языческому Поволжью Денис Осокин взял корреспондента «РР».


Небольшого роста плотный человечек, розоволицый и одетый во все оливково-травянисто-зеленое, встречает меня на Казанском вокзале. В Осокине есть что-то от симпатичного крепкого гриба.

По тропинке сквозь замусоренный кустарник пробираемся к запущенной набережной. Казань — все-таки азиатский город, к реке стоит спиной. Волга здесь не слишком поражает воображение — невзрачное, хоть и обширное водяное зеркало, ни тебе живописности, как в Нижнем, ни великолепной мощи, как в Самаре или Саратове. Но Осокин смотрит на реку влюбленно.

— У меня дядя был речник, как-то раз я лето провел у него на судне — самое лучшее лето детства, — говорит он.

Речная фамилия Осокин, дядя-речник, книга и фильм «Овсянки» о путешествии к реке, принесшие Денису мировую известность: любовь Осокина и Волги определенно взаимна.

Интерес к фольклору, особенно финно-угорскому, у него с детства. А в аспирантуре Сыктывкарского университета Осокин писал диссертацию о травах у финно-угров. И финно-уграм и их растениям Денис верен до сих пор. Сейчас в работе у тандема Денис Осокин — Алексей Федорченко (режиссер) второй полнометражный фильм «Небесные жены луговых мари», который состоит из пары десятков новелл на основе уже настоящих обычаев и сказаний народа мари.

— К марийцам мы обязательно заедем, — обещает Осокин, когда мы садимся в старенькую «Таврию» и отправляемся в путь.

— Там Керемет, — сорокалетний Леонид Сапожников, по-удмуртски Асан Леня, указывает на пруд напротив своего дома. — Нехорошее место…

Удмуртская деревня Сырья, Республика Татарстан, стоит на речке Арборке бассейна Волги, которая сейчас маловодна и почти не видна в овраге. Над оврагом парят вороны, на въезде в деревню машина рассекает белоснежное стадо гусей. По левую сторону улицы родник и пруды.

— Видите, там дом стоит заброшенный? Его построил мой сосед к свадьбе сына. Но жизнь у молодых не заладилась, невестка уехала, сын уехал, а сосед ушел прежде времени. Там раньше резали животных в жертву злому духу. Там Керемет.

Слово «керемет» означает «священное место», но в удмуртской мифологии это также и злой бог-близнец, которому приносили жертвы во время бедствий.

В сенях у Асана Лени чучело огромной совы и веточки можжевельника. Можжевельник вешают весной на удмуртский Ведьмин день, который теперь совпадает с Великой средой на православной Страстной неделе, для защиты от злых сил. Сова — культовая птица у северных финно-угров, птица шаманов и проводник душ, но Леонид говорит, что поместил ее сюда просто так.

Приглашает ужинать. На столе мильым — блины с начинкой из картошки и пшеничной крупы, пироги, соленая капуста и утиный суп, «звезда» которого еще вчера плавала в пруду у Керемета.

Семья Сапожниковых — сельская интеллигенция, учителя. Рассказывают, что первоклашки учат сразу четыре языка: русский, удмуртский, татарский и английский. Детей стараются приобщать к национальной культуре: поют с ними песни, проводят что-то вроде исторических ролевых игр. Леонид показывает фотографии одной из них, сюжет — нападение марийцев на удмуртскую деревню и успешное отражение атаки. На детях льняные рубахи и штаны, в руках луки и копья — настоящие войны ирокезов и могикан.

В Сырье вообще внимательно относятся к военному прошлому. Не знаю, как у них обстоят дела с георгиевскими ленточками на 9 Мая, но вот есть, к примеру, особый сельский праздник Бельгы — он отмечается только в этой деревне, говорят, еще с Первой мировой, когда призванные мужчины не вернулись домой. В лесу возле старого языческого кладбища стоит памятный знак всем погибшим в войнах далеко от родной земли. На Бельгы жители деревни собираются, поминают близких, плачут и пляшут. Дети хлещутся ветками — в память о битвах, в которых погибли их предки.

Словосочетание «традиционные культуры малых народов» звучит скучно: представляются какие-то костюмированные утренники в доме культуры. Мало кто в курсе, что в каких-нибудь ста тридцати километрах от Казани наши сограждане хлещут себя ветками и танцуют в честь павших воинов.

— Обычное дело в языческой практике, — объясняет Осокин. — Порадовать умерших жизнью, то есть песнями, плясками, застольем, веселящимися детьми-потомками.

Несмотря на проступающую застенчивость, Осокин не принадлежит к тем пишущим, которые в разговоре замыкаются и не могут связать двух слов — мягкая, слегка грассирующая речь его проста и поэтична, настоящее устное творчество. Как будто он рассказывает диковинные старинные сказки, которые на нашем пути превращаются в явь.

Вот местная вариация на тему избушки на курьих ножках: в селе Средний Кушкет водитель школьного автобуса демонстрирует нам свой куа — удмуртское домашнее святилище. Небольшой домик, в который можно войти только пригнувшись, пол провалился, рухлядь и паутина.

— Видите, котлы стоят? Помню, бабушка здесь кашу варила и молилась, меня брала, кормила кашей. Перед смертью сказала: после меня ничего в куа не трогайте, оставьте как есть. Вот я и оставил…


Утром «Таврия» самоотверженно пересекает поле, направляясь к недавно созданному скотомогильнику, который распространяет специфический запах на всю округу. Недалеко от него находится полянка, которую Леонид называет «лесным загсом». Здесь удмурты-язычники привязывали невесту к дереву поясом жениха, экзаменовали ее на знание мужниной родословной и оставляли на весь день (некоторые молодицы погибали от солнечного удара).

Я удерживаюсь от вопроса о человеческих жертвоприношениях: Осокин предупредил, что ни в коем случае нельзя заговаривать с удмуртами на эту тему, памятуя о Мултанском деле, когда в конце XIX века молодая девушка отправилась напрямик через лес и обнаружила человеческое тело без головы. Отец этой «Красной Шапочки» вызвал полицию, были арестованы десять удмуртов по обвинению в том, что они «добыли внутренности и кровь для общей жертвы в тайном месте» из нищего Конона Матюнина. Лишь вмешательство писателя и просветителя Короленко и знаменитого юриста Кони спасло их от каторги. Тем не менее вопрос этот сложно обойти — дальше мы едем на озеро, по-татарски называемое Кара-Куль (Черное озеро), а по-удмуртски — Лозя-ты, где, по преданию, под деревом с привязанным на нем человеческим чучелом приносили жертву-заместителя: быка.

— Быка резали, потом чучело сбивали на землю. Но раньше, наверное, и человека в жертву приносили, — неполиткорректно сообщает Леонид.

Сейчас на Кара-Куле заповедник и база отдыха, которую основал директор Балтасинской фабрики меховых изделий Закиров. Кара-Куль — небольшое мутноватое озеро, ничего мрачного в нем нет. Удмурты считают, что в давние времена оно «переехало» сюда на быках из другого места, оскверненного цыганкой, которая выстирала в священных водах белье.

С другого берега доносится громкая эмоциональная татарская речь. Невысокий полноватый человек говорит и яростно жестикулирует, второй идет рядом и отвечает односложными восклицаниями. Мы решаем узнать татарскую версию возникновения озера. Невысокий охотно излагает:

— Озеро это — подарок людям! Никуда не переехало, не было — и в одну ночь есть! Метеорит, наверное, упал! Глубина у него двадцать шесть метров, водятся рыбы — три-четыре метра! Маленьких рыб нет, только большие! Сама подумай, большие маленьких сразу съедают! На дне растет мертвый лес! Водолазы из Питера, из Финляндии приезжали, один спустился в акваланге — так и не выплыл! Сама подумай! Сейчас покажу пень от мертвого дерева — руками не обхватить!

Человек бодро раздевается и лезет в воду. Недалеко от берега действительно торчат пни. Подплывает к ближайшему, обнимает его:

— Во! Руки не сходятся! Сама подумай!

Молчаливый спутник нашего пловца подает наконец голос и сообщает, что перед нами в воде Рамиль Мубаракшин, известный в округе целитель, а он — его водитель. Мубаракшин часто приезжает на озеро зарядиться энергией. Судя по его жизненному тонусу, энергии в Кара-Куле действительно много.


— У нас утка осталась и буханка хлеба. Они ушли, мы стоим. Тогда карт Порис Петер Кугыза, 90 лет ему было, взял ту утку, буханку хлеба, свечи, все положил в мешок и бросил в огонь. И народу говорит: не смотрите никто, закройте глаза. Утку сжег он. Через неделю тот учитель прямо из школы к речке убежал, километра три, бросился в нее и умер. Тот, который пинал котел наш. Вот что утка делает!

Эту историю рассказывает житель села Шоруньжа Капитон Александрович Казанцев, старший карт (жрец) Моркинского района Республики Марий Эл. Случай произошел в 70-х годах прошлого века на молении в священной роще во время рейда борцов с традиционными марийскими верованиями. Партийные активисты поломали алтари, опрокинули в огонь котлы с жертвенной пищей. После ухода оскорбителей карт произвел зловещий обряд.

По приезде в Москву делюсь этой историей с прияте­лем-журналистом, коми по национальности. Тот хмыкает:

— Да он просто душу этой утки вселил в учителя. Вот что утка делает!

Моркинский район, где находится село Шоруньжа, издавна славится своего рода языческим сопротивлением. Именно здесь, близ деревни Варангуши, в 1827 году про­изошло первое из известных Всемарийское языческое моление. На него также явились представители властей, исправник Микулин писал в своем донесении: «…нашел в роще… до четырех тысяч человек, упражняющихся в богопротивном жертвоприношении, которое в том состояло, что они на сделанных ими столах наклали множества печеного хлеба… к оному заставили восковые свечи, — стояли и приговаривали что-то по-чере­мисски… Сверх сего видел я тут разного скота, приведенного ими для принесения в жертву до четырехсот голов, множество кадок, бочек, наполненных пивом и деланым медом».

Жертвоприносители прогнали исправника и его людей, за что после поплатились: многие участники обряда были заключены в тюрьмы, биты кнутом, сосланы в Сибирь. В списке, составленном земским судом, 39 жителей села Шоруньжа.

Луговых и восточных марийцев (третья группа, горные марийцы, обрусела в значительно большей степени) считают последними язычниками Европы. Всемарийские моления сейчас проходят каждый год — поздней осенью, на пороге зимы. И в каждой деревне, где остались чи-мари (чистые марийцы, марийцы-язычники), проходят весенние и летние обряды местного значения в деревенских священных рощах.


«Таврия» плутает в поисках Мер ото — мировой рощи, и Осокин с усмешкой говорит:

— Есть такая примета — не спрашивать у марийца дороги: заведет, как леший.

Однако Осокина марийцы считают за своего — показывают все верно. Мировую священную рощу кропит мелкий дождь. Простые деревянные алтари, над огромными кострищами свисают крюки для котлов. Пять священных деревьев — «ноги бога» на земле.

Одна из «ног» принадлежит Ош Кугу Юмо, Великому белому богу, которого кое-где под русским влиянием называют еще Петро Кугу Юмо, потому что его праздник близко к православному дню памяти апостолов Петра и Павла. Дерево Ош Кугу Юмо — высокая береза, метров на десять вверх увешанная подношениями-полотенцами. Береза — главное дерево у марийцев. Вот тебе и национальный русский символ. А другому богу, Миколе Юмо, молятся на русского Николу вешнего. Этот праздник открывает у марийцев годовой цикл.

— В этот день дымом жертвенных костров будятся три дерева-алтаря, — рассказывает Осокин. — Липа Миколо-Юмо — Николы-бога, вобравшего в себя черты Николая Угодника; липа матери рождения Шочен-авы, еще ее называют здесь Божьей Матерью; липа бога — хранителя вселенной Тюнямбал-серлагыш. С утра до обеда карты и их помощники разжигают костры, закладывают жертвенных животных, готовят ритуальную пищу. Потом подтягиваются люди — население Шоруньжи и окрестных деревень, все очень нарядные, с личными приношениями, многие с детьми — и становятся на общую молитву. Во время молитвы угощаются боги — через деревья и огонь: люди с картами обходят все три дерева, только потом — время личных просьб к богам через картов. Их помощники приставляют к деревьям лестницы и вешают на них принесенные женщинами полотенца. После коллективная трапеза. Все кости — в огонь.

Еще один весенний обряд в Шоруньже — Ага-пайрем в конце апреля — начале мая, когда просыхает земля и можно начинать сев: у одиночной березы в поле шоруньжинские карты разводят костер, обступают ее полукругом, читают молитвы — просят урожайного года, здоровья и плодовитости живущих здесь людей. Этот праздник локальный с виду, но космического по существу масштаба! После молитвы карты перебрасывают через березу яйца и закапывают их в землю. И смеются при этом. Это все тоже культ плодородия. И только после Ага-пайрема председатель совхоза отдает приказ, и сельхозмашины выходят в поля из ангаров, в которых простояли всю зиму.

Мир славянский и финно-угорский, кажется, так же сложно разделить, как желток и белок в свежем яйце.

— Я так думаю, — говорит Анатолий Яковлев, бывший директор клуба в деревне Шоруньжа, а сейчас помощник карта, учо, — бог один, и он у человека в голове, а как называть его — разница небольшая: хоть Юмо, хоть Христос, хоть Аллах.

Эта разумная и терпимая вера тем не менее требует жертв. Осокин с довольной улыбкой рассказывает, в какой ужас приходили православные миссионеры, обнаруживая за околицами зажиточных и красивых, как с пасторальной картинки, марийских деревень настоящие капища:

— А там жрецы в белых одеждах, летят пух и перья, бьют птицу и скот, хлещет кровь!

Собственно, примерно так все происходит до сих пор. Жертвенных животных покупают на деньги общины или предоставляют сами хозяева. А в советское время колхоз обычно жертвовал барашка или бычка, вспоминают местные жители. Если не жертвовал, то плохо — дожди чередой или засуха, неурожай. Но таких несознательных председателей было немного. В голове это укладывается не сразу: Гагарин летит в космос, а колхоз в Марийской АССР жертвует бычка Миколе-Юмо…

Старший карт Капитон Казанцев (которого Осокин, кстати, сделал главным героем своей повести «Новые ботинки») — русский, но с детства живет в Шоруньже и женат на марийке. Он настолько омариелся, что забыл родной язык и разговаривает с нами через своего учо-помощника:

— Сейчас уже тяжело ходить в рощу. Там весь день на ногах, рощу нельзя осквернить, то есть отойти по нужде. Перед молением три дня нельзя пить водку, накануне надо мыться в бане, думать.

— Картом может быть не каждый, — говорит учо Анатолий. — У нас нет записанных молитв, как в церкви. Карт стоит в роще перед людьми и богами и говорит от сердца.

У марийцев есть четкое разделение сверхъестественных сил на божественные и разную мелкую нечисть. Недалеко от Шоруньжинской священной рощи есть овраг, где живет Овда — местная Баба-яга, карлица с огромными грудями, которые она закидывает за плечи. Овда обнаженной носится в ночи на вспененной лошади, а ступни у нее повернуты назад. Но в мер ото ей вход заказан, и жрец — карт, или на исконно марийском онаенг, священный человек, никогда не снизойдет до разборок с нею. Для этого есть знахари и знахарки, которые снимают порчу, лечат травами и гадают на пояске.

Гадалка Райса (Раисия) Игнатьева живет в соседней деревне вместе со свойственницей, бывшей лекаркой Софьей. По двору бегают черные курицы. Райса без долгих предисловий приглашает нас в залу и предлагает задавать вопросы. Гадательный пояс, мужедме ушто, намотан на руку. Рука перевязана: недавно сломала, еще не поправилась, но раз люди приехали так издалека, то как отказать?

— Когда у меня родится внучка? — решается наш водитель Илья.

Райса шепчется с пояском, задает вопросы. Ответ — да или нет — зависит от длины хвостика, который оставит поясок при очередном повороте руки.

— Внучка — нет, внук у тебя родится.

— Если она не ошиблась, то израильские врачи будут посрамлены, — бормочет Илья, когда мы выходим. — Дочке через месяц рожать, сделали УЗИ, сказали — девочка! (Израильские врачи оказались все же на высоте: у Ильи родилась внучка. — «РР».)
 

Старенькая «Таврия», позвякивая, летит по направлению к Чебоксарам, Шупашкар по-чувашски. Денис подключает телефон к колонкам, и мы наслаждаемся марийской попсой. Я наконец решаюсь задать ему неполиткорректный вопрос:

— Извини, а ты сам по национальности кто?

— Курьез в том, что я, возможно, самый русский в Казани. Не татарин, не мариец, не удмурт и не чуваш. Но я просто их всех очень люблю.

— А в смысле религии?

— Я объехал всю Среднюю Волгу, общался и с языческими жрецами, и с муллами татарскими, и с нашими попами. Сожалею, но самый пока неприятный типаж — это православный священник.

— Возможно, это потому, что они ощущают за собой право метрополии, государственное право?

— Возможно. Вообще-то я православный. Но крестик дома лежит. Мне близко христианство с его милосердной верой в прощение, в то, что многое можно исправить через покаяние и работу души… Но в языческих верованиях есть чудесное обаяние — оно в бесстрашии принятия необратимости жизни. В представлениях марийцев, удмуртов, чувашей любой неверный или дурной поступок меняет человека и мир вокруг него, и любой карт тебе скажет, что вернуть теперь ничего нельзя — учись, мол, жить с этим…

На въезде в чувашскую деревню Вудоялы дорогу нам преграждает похоронная процессия. Покойник в открытом гробу едет на тракторе, за ним пешком следуют несколько десятков человек. Трактор неторопливо сворачивает с проселка на шоссе, останавливается. Гроб сгружают на руки сопровождающим. Процессия медленно выливается следом за ним на дорогу и следует по направлению к недалекому лесному кладбищу. Эта сцена на слиянии раскисшего проселка с шоссе странным образом напоминает японский театр — никакой истерики и суеты, движения выверены, роли понятны.

— Чуваши — совершенно ни на кого не похожий, прекрасный, безумный народ, — говорит Осокин. — Пояс безумия в Евразии помимо них — это, пожалуй, еще японцы. Кажется, что чуваши постоянно говорят и думают о смерти — за любым занятием, ежесекундно имеют ее в виду. У них очень силен культ предков, и они неистово любят землю. Чувашские поминальные дни — время напряжения всех составляющих мира, точнее, миров: и жизненных сил, и эротики, и любви… А еще у чувашей совершенно парадоксальное чувство юмора. Православные миссионеры в свое время возмущались, что чуваши, даже будучи крещены, используют день святой Пасхи для борьбы с домашними насекомыми и вместо слов «Христос воскресе!» говорят друг другу: «Пусть таракан съест клопа, а клоп таракана!»

В Чувашии к нам присоединился режиссер и актер Иосиф Трер Дмитриев, друг покойного Геннадия Айги, один из чувашских патриархов. Осокина он по-домаш­нему называет Дёней и походя вспоминает, как они с ним «выпивали по скайпу». Сейчас, сидя на переднем сиденье «Таврии», он комментирует происходящее:

— У нас, чувашей, народ делится на шур галлах и хура галлах, белый и черный. Черный народ — это не податное сословие, как у русских, а живые. Мертвые — белый, чистый народ. Самые главные обряды у чувашей связаны с поминовением предков.

И действительно, такое ощущение, что в похоронах участвует чуть не полдеревни — мы стоим уже минут десять, а люди все идут и идут по шоссе. На тракторе вместе с гробом везут большой православный крест: похороны христианские. Осокин сообщает, что православные чуваши — «очень православные… но все равно у них языческие глаза».

В Вудоялах заходим в дом супругов Ижендеевых. Хозяин предпочитает говорить по-чувашски, Иосиф переводит:

— Когда хоронят по-нашему, по-чувашски, то на сороковой день ставят юпа, надгробный памятник. Зажигают три длинные свечи: на печи — всему роду, на столе — умершему, в углу — всем усопшим. Всю ночь семья не спит, под утро выходит, жжет костер на священном месте у дома, люди прыгают через костер. Те, кто занимается колдовством, прыгнуть не могут. Смерть называется еще второй свадьбой — это два главных события в жизни. Есть еще осенний поминальный праздник всех умерших в селе за этот год.

Большинство чувашей в Вудоялах крещеные, чистые чуваши вроде Ижендеевых считают их русскими. Но неподалеку есть деревенька, чувашское название которой не указано на карте, — там, говорит хозяин, много некрещеных и кладбище «некрещеное» есть. Кладбище, как мы уже понимаем, это архиважно — ведь это деревня мертвых, «белого народа». Нам везет встретить улыбчивую поселянку, которая сообщает, что сама православная, но покажет дорогу к чистым чувашам.

Деревня чистых чувашей стоит среди живописных полей, а главные хранительницы традиций как раз возвращаются с работ по очистке общественного колодца. Пенсионерки Марусь-Аппа, Галина и Татьяна соглашаются отвести нас на кладбище.

Проселок выводит к светлой березовой роще посреди поля. Роща продувается ветром, ветви шумят. Это и есть загробный дом чистых чувашей. В изголовьях могил стоят юпа, для умерших предусмотрены столы, скамейки и прочие мелкие бытовые удобства.

— Видите, как хорошо здесь? — говорит Татьяна. — У нас тут одна женщина просит: я крещеная, но похороните меня рядом с мужем, чистым чувашом, на вашем кладбище. Но ее не похоронят, конечно. У нас одну женщину сестра крестила при смерти, так сестре теперь снится, что та ходит по полю, хочет сюда, к своим родным…

В принципе при такой активной, чтобы не сказать жизненной, позиции можно и в гости ходить: крещеное кладбище недалеко. Осокин рассказывает, что не во всех чувашских деревнях такое радикальное разделение: часто кладбища общие, покойным ставят и крест, и юпа, на ежегодный поминальный праздник съезжаются городские родственники — мертвый народ объединяет живых. Одновременно проходят жертвоприношения: режут овец, шкуры складывают в дупла священных деревьев — у чувашей это, как правило, дубы, — шкуры должны там истлеть, забирать их нельзя, иначе случится беда.

Чувашские культура и самосознание пронизаны каким-то пламенным мистицизмом. В печке живет огненная дева Херт-Сурт: дух, который приносит с собой невестка. Мертвые требуют хлеба и зрелищ: праздников с танцами и обильной выпивкой. Чувашский апокалипсис — это мировой пожар, когда вся земля выгорит до красной глины, «алого слоя».

— Есть важные слова, которые каждый должен произнести хоть раз в жизни, желательно перед смертью, — буднично сообщает Иосиф в кафе уже в Чебоксарах и декламирует нечто, напоминающее поэзию в духе Нью-эйдж:


Я слушаю, как режиссер Иосиф Трер Дмитриев, чистый чуваш по рождению, исполняет в кафе предсмертное благодарственное заклинание, и вдруг ощущаю, что оно живое, искреннее, наверняка действует. Мы ведь привыкли думать, что малые народы, их нацкультуры, традиционные песни и т. д. — это что-то мертвое или в крайнем случае умирающее, что нужно всеми силами спасать от забвения. Безусловно — к сожалению — в большинстве случаев так оно и есть. Но здесь, на Средней Волге, живое и мертвое сосуществует, как черный и белый народ. Здесь максимально обнажены и переплетены корни «русского мирового древа» — славянские, тюркские и финно-угорские, православные, мусульманские, языческие, живые и мертвые.

— Есть мордовская песня, прекрасно иллюстрирующая Среднюю Волгу, — читает мои мысли Осокин. — Как аборигены попросту добавили христианские фигуры в свой пантеон. Песня называется «Умарина» — «Яблоня». В ней поется, как в широком-широком поле стоит высокая яблоня, дует ветер, а на яблоневых ветвях расселись верховный мордовский бог Нишке-паз, бог ульев, а еще бог солнца Чи-паз и Николай Угодник. И эта компания непрерывно делит меру счастья живущим вокруг яблони людям… А что? Яблоня большая, места всем хватит.

Источник http://rusrep.ru Наталья Курчатова. Фото Татьяна Плотникова.