Лирическое повествование Дениса
Осокина ныряет в Волгу, Каму, Нею, Оку, Вытегру или Казанку — и
достигает головокружительных глубин народного подсознания
Денис Осокин — явление, однокоренное Алексею Иванову, хоть и полярное
со стилистической точки зрения. Иванов — энергичен, масштабен,
многословен, живописен; Осокин — лаконичен, прозрачен и одновременно
темен, у него будто все время давление ниже нормы. Но, как Иванов в свое
время «Сердцем Пармы» и «Золотом бунта», а также телепроектом «Хребет
России», к которому имел непосредственное отношение, поднял из глубокого
забытья континент Урал с его пермью, вогулами, казаками, самостийными князьями,
горнорабочими и сплавщиками, так и Осокин, подбираясь со стороны
экспериментальной литературы и фестивального кино, делает то же самое
для Поволжья.
Если у Иванова стержнем был горный хребет, то у Осокина —
великая река. И как там, так и здесь при восстании неведомой земли,
исторической памяти проступают неброские черты физиономии, напоминающей
«сырую картофелину». Иванов с Осокиным, кроме прочего, еще и поделили
тайный континент почти по линии границы между племенами финнов (мордва,
удмурты, коми) и угров (ханты и манси).
Это очень странное чувство для русского человека — начинаешь
любопытничать насчет причудливых, только на взгляд профана,
финно-угорских культур, в изобилии присутствующих на территории страны,
от Балтики до Сибири, и обнаруживаешь, что мелодический строй народных
песен зачастую близок тому, какой мы привыкли считать своим, «русским».
Что кокошники есть национальный головной убор женщин мордвы; что обычаи,
кухня, да и самый характер… О финно-угорском происхождении большей
части топонимов и гидронимов Европейской России, Севера, Урала, Верхнего
и Среднего Поволжья нечего и говорить.
Что же такое, спросит пытливый читатель, неужто мы завоеватели? Или,
напротив, кто кого ассимилировал? Посмотри в зеркало, говорит в таком
случае писатель Осокин, — кого ты там видишь? Как правило, то же самое
лицо, выразительностью напоминающее сырую картофелину: симбиоз
славянских и финских черт с преобладанием последних. Славянский язык,
византийское богословие, монгольский милитаризм и терпеливое упорство финских племен, ставших основой всему остальному, — вот такая
получается великорусскость.
Осокин пытается говорить от лица этих самых финов. В повести
«Овсянки», ставшей основой одноименного фильма, он пишет о народе меря,
исчезнувшем (вернее, растворившемся в нарождающемся великорусском). Реконструирует лицо, как художник (благо далеко ходить не
нужно — посмотри в зеркало!). Заново придумывает обряды, в том числе
пронизанный неизбывной тоской обряд тайных похорон, когда умершего
провожают именно те люди, с которыми он жил жизнь. Объясняет свободу
сексуальных нравов отголосками язычества. С упоением вглядывается в
плоско-лесистые, сочащиеся водой пейзажи. Пересоздает заново окружающий и
проникающий в человека мир; назовет возлюбленную веретеницей, и как-то
так это западает, что потом пересказываешь друзьям: и вот муж вплетает
умершей веретенице в лобковые волосы цветные ленточки, а те смеются —
откуда у ящерицы волосы на лобке?
Рябина у Осокина не рябина, а друг и советчик, ветер волнами гладит
воду, анемоны — это не цветы. А мир, в котором все это живет, — юн и
бесстыден; языческий мир, вернее, языческая его изнанка (или лицо?). У
Осокина особые мелодика и графика, сказочные — не далеко не близко, не
высоко не низко…
Сборник «Овсянки» составляют 27 книг; это не книги в обычном
понимании, каждая из них может быть повестью, причетью, заговором,
современной прозой, быличкой. От «Фигур народа коми» до вещи под
названием «Половая связь Еужена Львовского с зеркалом» — как от
Сыктывкара до Любека, но в то же время, опять же, — не далеко, не
близко.
Сосредоточившись сейчас на финно-угорской теме (Алексей
Федорченко уже приступил к съемкам фильма по его сценарию — «Небесные
жены луговых мари»), Осокин как художник не ограничивается этим. Вторая
территория его притяжения — Восточная Европа: Балканы, Польша — исконные
земли славян. Таким образом, более всего его лирические экзерсисы
напоминают попытку пения с использованием генетических кодов,
распространенных, условно, от Праги до Перми (дальше уже вотчина
Иванова). И это очень большая и нужная работа. Если история Западной
Европы более или менее ясна даже в самых темных и экзотичных ее ликах,
которые со временем стали чуть ли не брендами (туристы едут в Бретань
или в Уэльс как в кельтские заповедники, смотрят альбигойский Монсегюр
или мавританское искусство в Испании), то, чем дальше на Восток, тем
более принужденно-стройна линия времени, своего рода хронологическая
вертикаль: Киевская Русь—татары—Владимиро-Суздальская земля—Москва… Что
было до, что между, под, над, вокруг?
Надо сказать, что собственно герои этнографических изысканий Осокина
(писал диссертацию на кафедре фольклора в Сыктывкаре), сохранившие
культуру и язык представители финно-угорских народов, к его творчеству
относятся со строгостью; то и дело встречаешь на форумах мари или мордвы
гневное восклицание: не заплетаем, мол, ленточки веретеницам ни в какие
такие волосы! Что лишний раз доказывает: Осокин, такой какой он есть,
нужен не столько живым автохтонам с их священными дубами, сколько тем,
кто с полным основанием считает себя русскими, но нет-нет да прижмется
лбом к рябине — в безотчетной тоске. Тем, в ком сплелось столько разных
песен, что нужен, да, поэт, чтобы расшифровать их такой очевидный, но до
поры скрытый смысл.
Наталия Курчатова http://expert.ru
|