“Макарьев - истинно русский город...” Когда макарьевцы это говорят они придают своим лицам таинственно-задумчивое выражение. И только единожды один откровенный человек “отрезал”: “Город наш - истинно сонный”. Не знаю уж, чем Макарьев истиннее Старой Руссы и соннее Лальска, к примеру, но людям, в конце концов, виднее.” Геннадий Михеев.
Чем славен Макарьев на Унже? По мимо обители основанной святым Макарием в 15 веке, например тем, что тут широко был развит промысел изготовления валенок. На долгие месяцы, собираясь в артели по 6-8 человек, костромские мужики (начиная с 14-летнего возраста) уходили в странствования по окрестным губерниям. Приходя в какое-нибудь село, артель нанимала избу и катала шерстяную обувь до тех пор, пока местное население полностью не удовлетворяло свои “валеночные” потребности, после чего артель перебиралась в соседнее село.
Жгоны упаки сшошили, сары скосали - ухлили. И осехнули масов без мижу, без упаков...
Жгоны валенки "схалтурили", - деньги взяли, отвалили. И оставили мужиков и без шерсти, и без валенок.
Всех костромских пимокатов всегда можно было узнать по... “тарабарскому языку”. В силу того, что клиента иногда надо было “надуть”, и просто сокрыть некоторые тайны своего дела, артельщики для общения друг с другом использовали особенный язык. Себя они называли “жгонами”, а междусобойный разговор - “жгонкой”, или “жгонским”. По мимо искусственно созданных и заимствованных например из греческого, жгонский язык содержал в себе многие на первый взгляд марийизмы. И тут важно отметить, что в жгонском эти финно-угорские корни имеют отличные от марийского формы и вероятнее всего могут восходить к местной костромской до русской лексике.
С умиранием промысла забыт был и жгонский язык. Но не совсем: Пытливый макарьевский собиратель А.Громов смог не только составить жгонский словарь, но и издать его отдельной книгой. О нем мы в лице московского фотохудожника и путешественника Геннадия Михеева и расскажем:
Веселое лукавство языка
Судьба Александра Вячеславовича вполне достойна пера писателя масштаба Шолохова, но долгие годы он предпочитал не распространяться о военном (и послевоенном) периоде своей жизни. Родился он в 1922 году в деревне Макарово, которая красиво расположилась на обрывистом берегу реки Унжи. Большая крестьянско-середняцкая семья только и знала что трудилась. Отец, Вячеслав Ильич, был простым крестьянином, а по осени он уходил на традиционный для этих место промысел - он изготавливал валенки - по-местному, такие мастера именовались жгонами. Мама, Анна Николаевна, тоже была деревенской женщиной, но воспитывалась она в образованной семье, в которой даже имелась немыслимая по тем временам вещь - библиотека. Своих шестерых детей Анна Николаевна обучила грамоте и к тому же она умела рассказывать замечательные сказки и старинные были.
В школе дети Громовых учились хорошо, и после 7-летки Александр подался в город Горький поступать в Машиностроительный техникум (индустриализация, все же по стране шагала!). В деревне с информацией дело поставлено плохо (к сожалению, даже в наше время), а потому наш герой не знал, что набор туда уже завершен, но помог случай: Библиотечный техникум добирал учащихся. Александр книгами интересовался с раннего детства, а потому подвернувшийся случай посчитал удачей.
В день, когда им вручили дипломы библиотекарей, началась война. Александра после призыва направили на Дальний Восток. Там стояли резервные части и его, как человека с образованием определили в писари. Александр Вячеславович не один раз раздумывал правильно ли он тогда, на Дальнем Востоке поступил, ведь одним росчерком пера он сам себе предопределил свою судьбу. А вышло так. Когда составлялись списки добровольцев на фронт, он как писарь имел полную власть над этими бумагами и сам вписал свою фамилию. Некоторые из его знакомых так и остались в тылу, они вернулись с войны живыми, здоровыми и... не несли на себе клейм “предателей”.
Теперь, через столько лет, Громов склонен считать, что поступил верно. Или, как минимум, честно. Хотя бы, перед Богом. На фронте Александру досталась одна из самых тяжелых “окопных” профессий - он был связистом. За год его часть “пролопатила” Кубань, Дон, Восточную Украину, и однажды, под Мелитополем...
Хлит саевая юдора - идет красивая девушка
- - ...Связист я был неплохой, старательный, но, когда случилось контрнаступление, я, наверное, допустил промашку. Бой остановился и я пытался на передовой восстановить связь, наверное, я был не слишком осмотрителен, потому как нас “забарабали”. Взяли в плен. В общем, пострадал я за свою заминку...
...И начались долгие “круги ада”... Вообще-то несколько десятилетий Александр Вячеславович об этом молчал вообще, да и сейчас далеко не всякому об этом расскажет. Были лагеря военнопленных: Шепетовка, Хаммерштайн, Нойештетин... Наверное, только советская литература рисовала русских солдат былинными богатырями (вот, где проявилась гениальность Шолохова, рискнувшего при Сталине рассказать о солдате как о простом человеке), на самом же деле плен был для людей элементарной борьбой за жизнь. Немцы пришли к нам как представители культурной державы, на самом же деле это вылилось в абсолютное пренебрежение перед здоровьем и жизнью военнопленных.
После лагерей на территории Германии, где Александр вместе с другими русскими солдатами выполнял самую тяжелую работу (например, в каменоломнях), их однажды погрузили на корабли и отправили далеко на Север. Уже в порту, по надписям на контейнерах “Суоми”, они поняли, что их привезли в Финляндию. Дальше по этапу их переправили в Лапландию, холодную арктическую родину Санта-Клауса. На этапах умирало больше всего людей. Один раз, на корабле, голодные заключенные ограбили каптерку. Немцы приказали всем раздеться догола (дело было зимой) и по палубе, в одних колодках, пройти сквозь строй охранников. У Александра был с собой складной ножик, который ему еще под Мелитополем подарил красный командир (он его под минами столкнул в воронку и тем самым спас ему жизнь). Он держал его в руке, в то время как его очередь на обыск все приближалась. А между тем всех подозрительных немцы моментально сбрасывали за борт. Брось он нож - сразу попадет в число “подозрительных”. Александр решил: ничего делать не буду - доверюсь судьбе... И он показал свой ножик охранникам. Представьте себе - они его пропустили! Но сколько лет жизни было отдано за эти несколько минут..
Ербез (/арбез) нем сенжыш; ушаш- сенжаш.
«Ребёнок не понимает; поумнеет - поймёт». Реконструкция на основе фразы жгонского языка - «Ербез не сенжит».
...А Победу он встретил в Норвегии, в лагере города Фердаль. Там он пережил, по его мнению, самый страшный день в своей жизни, и связан он был не с жестокостями фашистов. После мая 45-го заключенные разобрали решетки, разрезали колючую проволоку и стали судить... своих же. Тех, кого подозревали в связях с немцами. Александр в тот день ушел подальше, чтобы не видеть и не слышать, как русские убивали русских...
Счастье освобождения слишком быстро переросло в растерянность. Были среди бывших заключенных такие, кто не захотел возвращаться в Россию, но перед 23-летним Александром вопрос о выборе Родины даже не стоял; он слишком долго мечтал о милой сердцу деревушке Макарово. И довелось ему пережить только краткий миг свободы, пока их не отправили в СССР:
- - ...Норвегия - страна чистая, ухоженная. Мы там после освобождения даже влюблялись! Помню, девушка такая была, Альфрида Нильсен... симпатичная была девчушка! Она мне фотокарточку свою подарила, только... жалею я, что с карточкой этой расстался, потому что проверки начались. Опасно было. Как там она сейчас?..
А следом были лагеря для репатриантов под Казанью, а потом в Новосибирске. На проверки ушли долгие годы, и Александр вынужден был опять жить в лагере и работать на угольном складе: грузить “черное золото” в вагоны. Среди особистов были всякие люди, но, что характерно, большинство из них были порядочными и честными (хотя, попадались и подлинные “звери”). Оттуда он смог связаться с родными, и оказалось, что отчий дом сгорел. Для бывшего военнопленного это было ужасно: без документов он не смог бы доказать свое происхождение. Но вскоре мама написала: документы чудом она-таки спасла!
Тем не менее, проверка продолжалась. Но у Александра зародилась мысль поступить куда-нибудь в ВУЗ, он даже сдал вступительные экзамены в Новосибирский пединститут, но начальство на бесконечные его просьбы отвечало одной единственной фразой: “Надо было воевать...” Один раз Александр даже вспылил и бросил в лицо начальнику: “Все равно будет по-моему!” А вышло так. Появился начальник, который не кричал на людей привычно: “Предатель!”, и разрешил-таки Громову днем учиться, а ночью - грузить уголь.
Окончил институт Александр уже в Ярославле и был направлен учителем в город Макарьев, совсем недалеко от родной деревни. О прошлом, как я уже говорил, тогда он не говорил никому. В институте он познакомился с профессором Мельниченко, который и привил нашему герою интерес к народному слову. Дальше жизнь Александра Вячеславовича текла спокойно, без всяких эксцессов, он женился, произвели на свет они с супругой двоих детей, и большую часть жизни Громов проработал учителем вечерней школы. Живет громов один, потому что дети давно разъехались, а с супругой они развелись (“Видно, не предназначен я для семейной жизни” - иронизирует Громов). Кстати, до сих пор наш герой ведет кружок “звучащего слова”: учит детей выразительному чтению.
К своему прозвищу “Костромской Даль” Александр Вячеславович относится с юмором. Добавляет еще: “А как же без нас, чудаков? На нас мир стоит!” Интерес к народным словам проснулся в нем еще во времена Библиотечного техникума, то есть, до войны. Но по-настоящему он взялся за дело собирания слов где-то в начале 60-х. Вначале помогал все тот же профессор Григорий Григорьевич Мельниченко (к сожалению, несколько лет назад его не стало). Над первым словарем, названным “Лексика льноводства, прядения и ткачества в костромских говорах по реке Унже” он начал серьезно работать после того как вышел на пенсию.
Было это еще при советской власти, и надо сказать, вначале словарь “тянул” на диссертацию, так как включает он в себя не только терминологию льна и его переработки, но и описание всего цикла, который в русских деревнях проходило такое удивительное растение, чтобы потом стать одеждой или просто тканью. Практически, получилась энциклопедия по льну. Но тогда стоял вопрос о партийности и вообще о моральном облике, а профессора про прошлое Громова ничего не знали... Тем не менее, уже после Перестройки, словарь издали и даже назвали его “учебником”.
- - Я прошел все деревни по реке Унже, и не по одному разу, у меня список информаторов включает сотни фамилий. Такая работа еще и с психологией связана: к человеку, чтобы он тебе рассказал все что знает, надо подход иметь. Но вы знаете, какое мне удовольствие доставляло общаться с этими людьми! Жаль только, что технология льна - это уже история...
Следующим этапом работы Александра Вячеславовича стал словарь жгонского языка. Наверняка почти никто про такой язык не слышал, тем не менее, он существует. Правда, к сожалению, жгонский язык - почти мертвый.
- - Жгоном был мой отец. Да и вообще все мужчины в наших краях были жгонами, то есть, пимокатами-отходниками, - валенки они делали. Как только кончались летние полевые работы, они отправлялись на “жгонку”, на чужую сторону, в другие области вплоть до самой Сибири. Этот отхожий промысел вызывался нуждой, так как земля у нас была скудная и деньги на хлеб можно было заработать лишь на стороне. Большиносво пимокатов ходили на “жгонку” в одно и то же место, это были хорошие, добросовестные работники, но бывали в деревне и плохие катовалы, которые ежегодно меняли место работы, так как боялись неприятностей от местных жителей. Бракоделов в нашей деревне не уважали и потешались над ними.
У жгонов родился особенный тайный язык, на котором они общались между собой в присутствии чужих людей, которых нежелательно было посвящать в тайны ремесла. Ну, и про недостатки в своей работе тоже говорили на “жгонке” чтобы не прознали. Батька мой, Вячеслав Ильич, “жгонку” знал хорошо. Он был человек с очень хорошей “чудинкой”, он любил праздники, общество, к вину он не был пристрастен, но особенно ждал праздника, чтобы... попеть. В детстве я даже находил у него записи песен. Я словарь свой посвятил светлой его памяти.
Недавно мне попалось в руки письмо с фронта. И там что-то по-русски, а что-то по-жгонски написано. Так, солдат пишет:
- “...А хлил вовчан и малашту не кимавши по кумар с кокуром мар, как не шошно, а жихморить пор...” Цензору было невдомек, а парень писал: “...шли мы день и ночь не спавши по 32 часа, как не плохо, а жить-то хочется...”
Жгонский язык был собирательным; в нем есть и финские, и греческие, и мерянские слова. Но звучал этот язык красиво. Вот, скажем, пришли люди посторонние - а на валенке брак:
- “Мас на упаке зонт, зашленить пор” (“На валенке дырка, надо бы заделать”) Или сидят жгоны в избе, и девка заходит: “Ух, юдора саевая, саксы межовые, полюшить бы...” (“Вот, девка-то какая, груди-то пышные, вот, приласкал бы!”) Работают жгоны лучками своими да вальками (это такие приспособления для выделки шерсти), смотрят вокруг и говорят друг другу громко: “...Седмают масы, слухмают не шпаря не цинжат и токмо михокам помихоривают!” (“...Вот, сидят эти остолопы-мужики, ни черта не понимают, и только глазами похлопывают!”)
Язык этот говорит о характере народа, который его создал. Даже Пушкин говорил: “Отличительная черта в нашем нраве есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописность способа выражать”.
Мне только за одно обидно. Оба словаря посвящены умирающим сторонам нашего бытия. Лен в деревнях уже не выращивают и не обрабатывают. Валенки не катают. Да и деревни те, по которым я ходил, год от года хиреют. Это остается только в истории и для любознательных людей. И речь наша год от года все беднеет и беднеет. Выйдешь во двор - о чем старухи говорят? Только теперь и услышишь: “пенсия” да “телевизор”...
Александр Вячеславович даже стихи на жгонском языке сочиняет. Например:
- “Учинжат ли издатели ту зетку земляков,
- Они по-жгонски зетили, не токмо “тонь межок!”,
- Что пуксить мне, не петрю я, я тоже шеповал...”
(перевод таков: “поймут ли издатели речь моих земляков, они по-своему говорили, и не только “воруй шерсть!”, что делать мне, если я тоже труженик...”)
Вообще, второе увлечение Громова - стихи. Он не только собрал громадную библиотеку мировой поэзии, но и сам сочиняет. И большинство его стихотворений написано не на “жгони”, а на русском “литературном” языке. Одно из стихотворений моего героя я вообще бы определил как эпиграф к его жизни:
- “Помню, мама в детстве скажет
- От усталости большой:
- “Не до вас еще, ребята,
- Дайте “сграбаться” с душой!”
- Много жито-пережито,
- Было страшное - война,
- Много в жизни позабыто -
- Живы мамины слова...”
Что такое “сграбаться”? Не скажу. Пусть пытливые умы сами догадаются.
Автор текста и фото: Геннадий Михеев.
Источник: https://sites.google.com/site/mikheevgennady/
|