Šoda
(Название Шода возможно от шо/шу - весенняя вода.) – деревня по берегу
реки Мезы, притока реки Костромы, стоящая на земле Мерьского стана 15-17
веков. Шода
чувствует себя в мерянских деревнях избранной деревней, не то, что все:
«У нас
Некрасов жил». И по всей деревне, от первой до последней избы, разлито
это удовольствие ощущения исключительности. Жители – единоверцы,
держатели, хранители Старого Обряда. Не ждалось, что позволяют себе так
принимать освежающее, поновляющее жизнь как изящная литература,
писатели. Мерянский старовер – строгий, не улыбающийся, всегда в чину, в
строгом
благолепии, чурающийся мирских никонианских человеков.
Оказалось – легкие,
открытыми
глазами смотрящие
люди, нисколько из них нет того «исподлобья», коим так страдают
дичающиеся люди глухих, самих в себе замкнувшихся углов.
Священник Леонид Парийский
писал 1916 году в «Поволжском вестнике» -
Вот Иван
Гаврилович, с отцом Николай Алексеевич охотился. Иван Гаврилович на
реке, тянет из проруби какую-то рыболовную снасть. – Иван Гаврилович,
хотелось бы с вами поговорить. – Пожалуйте ко мне. Иван Гаврилович –
старик, невысокого роста, крепкого сложения, с красноватыми прожилками
на щеках. Хотелось бы видеть в нем сына того высокого, длинноватого
ростом, верзилистого сложения охотника, что имел счастье быть подручным
Н. А. Некрасова на охоте.
Неужели и отец Ивана
Гавриловича был его же
комплекции – так это сводит все на заурядность...
Домик в три окна с белеющими наличниками; домик разваливается,
необходимо, не откладывая, сфотографировать. Вот в этом самом дому и
был у нас Николай Алексеевич.
Сановито ли, барственно входил он в эту лесенку, в крыльцо или взмахивал
через приступки балующимися, подравнивающимися с крестьянами барчонком?
– В горенке, в сельнике у него и кровать была.
Изба обыкновенная, крестьянская, только
по-староверски чистенькая.
Маляница, пиво... Гостем оказался. Так это смягчает допрос,
расспрашивание.
В Иване Гавриловиче и в его старушке видна захваченность в их
рассказываньи о Николае Алексеевиче. Многие у них бывали. В шкафу для
чайной посуды стенки оклеены листком из журнала «Искра» с портретами
писателей, в числе их и Николай Алексеевич.
Деревня
Шода. Алёхин Андрей Петрович. Холст,
масло.
– Как Николай Алексеевич у вас
был? Уже таким облыселым был?
– Да, да.
– Где же ему помнить, – вступается старушка, – невелик он был.
– 8 лет мне было, помню все-таки... Бывало, выглядываем на них из-
за уголка, украдкой, как они собираются.
– У него постарше брат есть, рядом избы-то... Тот поболе тогда был,
поболе помнит.
– Вот на часы, большие-то, куплены на Николая
Алексеевича деньги. «На, –
говорит, – Гаврило, купи себе часы, у тебя часов нет». Дал
5 целковых, тятинька и купил.
Иван Гаврилович толкнул маятник – часы нейдут.
– Как познакомились Ваш отец с Николаем Алексеевичем?
– Как, как... В Костроме. Тятинька весь город дичью кормил, набьет
целую телегу и везет.
Дичи было видимо-невидимо,
охотников наперечет
(ружей-то не было), тятинька сам и ружья делал, слесарничал. Попроще
дичь на базар сдавал, а красную, вишь, губернатору поставлял. Николай
Алексеевич как наезжал в Кострому – останавливался в номерах, вот где
теперь окружной суд.
На охоту Николай Алексеевич на 3-х тройках ездил: одна для него,
другая – для всякой обснарядки для охоты; у него на жалованьи жил
Кузьма-охотник, коломенский он был, здоровенный такой, только из-за
охоты нарочно его и держал, – так на этой тройке – Кузьма, на третьей
– кухня. Богатый был барин.
Николай Алексеевич приехал в Кострому, и посылает Кузьму: поди,
говорит, поищи охотника здешнего, чтобы нам места показал.
Кузьма и
пошел. Тятинька-то, это, на базаре дичь сдал, а дупелей нанизал на
веревочку и несет, вишь, губернатору; идет у собора, вдруг сзади по
плечу его
хлоп, так, чу, он и обмер. А это Кузьма.
– Ты что, спрашивает, охотник?
– Охотник?
– Тебя-то и надо, пойдем, барин тебя требует.
И пошли. Приходят в номера, в окружной суд, Николай Алексеевич –
к себе тятиньку, все расспросил.
– Ну, говорит, Кузьма, налейте ему двусоставную...
Пей, говорит тятиньке.
Тятинька выпил, дух заняло – наикрепчайшая водка.
– Теперь, говорит, неси дичь губернатору, дичь оставь – деньги я
заплачу.
Тятинька и не вышел, так тут у них, в каморке, и уснул – сшибло с
крепкой водки. Потом дичь губернатору отнес.
– Скажите его высокобродию, что Гаврило-охотник дичь принес, а
денег не спрашивает.
И ушел. Так и познакомился тятинька с Николаем Алексеевичем.
Николай
Алексеевич сутки по трое жил у нас – охотились все тут вон, в низине,
Ляды называется; дупелей там погибель было, куницы водились.
Как приедет, бывало, – вся деревня возле него, всех деньгами заградит.
Братец у тятеньки – Семен Яковлевич – еще и сейчас жив, так
тетенька-то Дарья только охапочку сенца подбросила лошадке Николая
Алексеевича – сейчас трешницу вынул. Тятиньке рублей по 70 давал за
трои-то сутки.
Деревня
Шода. Алёхин Андрей Петрович. Холст,
масло.
Маменьку за стряпню все хвалил:
«Ах, Маремьянушка, до
чего ты щи варить мастерица!» И ее наградит. Тятиньку с собой звал –
газету разносить, на хорошее жалованье. Николай Алексеевич был
московским газетчиком.
– Если бы к Семену Яковлевичу побывать?
– Можно. Да он еще ходит, я сюда позову.
Семен Яковлевич на моленье.
– Да уж он стар, древний старик и как будто и не в себе,
заговаривается... А он должен хорошо помнить Николая Алексеевича.
«Коробейников»
Николай Алексеевич написал по тятинькину рассказу. Летом тятинька на
охоте рассказал Николаю Алексеевичу, а через зиму Николай Алексеевич
приехал и книжку стихов о коробейниках привез, тятиньке подарил;
все хранилось, да тот возьмет почитать, другой – поистрепалась...
А тут
писарь взял – так у него и пропала. Перевелся он от нас из Мискова –
тятинька заходил к нему за книжкой, говорит: ребята изорвали.
– Фамилия-то писаря?
– Кадушкин.
– Не чуть, где теперь?
– Пропал.
– Был у нас мужик такой, хитрый, негодный, Давыд Петров из Сухорукова,
из деревни, вот он и убил коробейников, ограбил, – с них и
разжился, кабак имел; под конец господь покарал – ослеп под старость.
Тятинька и ружье-то, из которого Давыд застрелил, коробейников, делал.
Поднес тятинька Давыду да все и выспросил, как он убил.
– Вот, говорит, видят они, что я не с добром возле их – шли они
прямиком, тропкой, из Сухорукова к Закобякину, – отговаривать меня
стали, а я из одного стволика хлоп – только по-заячьи верескнул, из
другого
– снопиком повалился.
Тятинька такую ему взвесил: «Разве я по тебе ружье мастерил?»
У Николая Алексеевича есть в стихах:
Подзадорили детинушку,
Он всю правду бух.
– Где же вы стихи достали?
– Учительница давала, мы все его стихи читали. Старушка оказалась
любительницею чтения. Газету выписываем. Училище есть.
– Три версты. Не ходят наши. Сами учим деток, каждый в своей избе.
Плохо с этим. Деревня большая, народ бы богатый...
Иван Гаврилович пасеку имеет, ульи рамочные; он при должности –
объездчик, сторож в казенном лесу.
Дальше легенды.
Деревня носится с памятью Николая Алексеевича, образовались наслоения,
дающие возможность продлить рассказыванье о Николае Алексеевиче столь
многим, интересующимся им, выскребающим в жителях
Шоды до самомалейшей крупинки о Николае Алексеевиче.
– У Николая Алексеевича были две усадьбы в
Ярославской губернии:
Карабиха и Грешнево, сады были при них на несколько верст. Тятинька
бывал. Чего-чего в садах не было. Была 25-летняя ягода, так и называлась
– 25-летняя, тятинька-то ее видел – уж с арбуз была... Как исполнилось
ей 25 лет, Николай Алексеевич торжество устроил, государь выезжал
смотрел.
Одно поместье было у Николая Алексеевича родовое, а другое –
в карты выиграл.
Был у него винокуренный завод, 12 кабаков было.
Была у Николая Алексеевича собака Оскар. 700 рублей
была цена.
И пропала. Сутки, двое, трое – нет. Кузьма с ног сбился. На третью ночь
Оскар царапается в дверь и в зубах кошелек. 600 рублей принес. Где взял
никто не знает. Николай Алексеевич заявленье подал.
10 лет деньги
лежали.
К Семену Яковлевичу. Идем под окнами, видим – в избе молятся
перед сном, всей семьей. Так и не привелось видеть Семена Яковлевича,
брата Гаврилы Яковлевича Захарова, сотоварища по охоте Николая
Алексеевича.
Федор Гаврилович, старший сын Гаврилы Яковлевича, ничего не придал к
рассказу Ивана Гавриловича.
И на Федоре Гавриловиче
видна заученность
рассказа, не впервые рассказываемого. Да Федор Гаврилович и
городской человек, маклер. На Федоре Гавриловиче заметней навеянное
городской публикой обаяние личности, повергающей в преклонение мир.
– Я был лет 14-ти... И мне хотелось с ними на охоту. Потихоньку взял
тятинькино ружьецо, забежал вперед, подстерег их, выскочил: «Тятинька,
тятинька, я двух чирков убил!» И показываю. Думаю: «Уж теперь возьмут
с собой». Николай Алексеевич и говорит: «Охотник охотника родит».
Так
это мне запомнилось.
– Набивали сотням дичи...
– Как под Турцией палили.
– Туда вон Вежи. Там дедушка Мазай.
Старообрядчество явно выцветает; так бы хотелось увековечить эти
остатки людей по старой вере в их обстановке, нашей, местной, воспетой
Н. А. Некрасовым равнины безлесной и шири поднебесной, на этой
подтопляющей воде, в их костюмах, в их пении, в их церковности, в их
внутренней жизни – увековечить «стиль» их жизни.
Костромского уезда, село Куликово
Священник Леонид Парийский
1916 года марта 7 дня
(«Поволжский вестник», 28 сентября 1916 г.)