Над гладью большого, краями затягивающегося камышом озера уснули летние облака. Их тени, словно левиафаны на старых картах, неторопливо ползут из воды на зеленые холмы дальнего берега. На вершине каждого - игрушечная, не больше спичечной головки, церковка: Никола Озерный, Рождество, Умиление, Никола Лесной и Параскева Пятница. Кружит цапля, качаются чайки и видны, далеко в озере, рыбацкие лодки.

Городок сросся с прибрежной тиной кривью проулков, набитых, как бабушкин сундук, уютной рухлядью: купеческими, с мезонином, домами; одноэтажными, но просторными, рыбацкими избами; ушедшими на два венца в землю амбарами и коптильнями. В лопухах за белым карандашом колокольни начинается тропа к деревянному кресту, врытому в древний вал на вершине Горы. От его подножия видно, как тополиными ниточками заплелись в клубок улицы: Рыбная, Озерная, Травяная, Торговая, Березовая. Сквозь сухие облачка пыли различимы зеваки, прохожие, продавцы шашлыка, покупатели кваса, церковные нищенки, стаи голубей, ворон на шпиле каланчи и дремлющий в прохладе депо пожарный расчет. А здесь, на Горе, никого. Только ветерок, перешептываясь с зарослями иван-чая, ерошит травяные седины валов. 

Старик жил у берега, в доме под тремя высокими березами, крайнем по Травяной улице. Это был крепкий, высокий старик с большой белой головой. Старик был чистым и опрятным, и дом его был чистым и опрятным: замысловатый орнамент украшал кораллового цвета фасад; три выходящие на улицу окна обрамляли наличники с двуглавыми птичками; под коньком гарцевала гривастая лошадка; и вся резьба была ярко и свеже окрашена голубым. Через улицу от дома был огород, где старик выращивал необходимую зелень. С одной стороны грядки упирались в развалины монастыря, а с другой заканчивались высоким забором с калиткой, открывавшейся в ветляную тень скрипучих мостков. По весне озеро, постучав к старику, отворяло калитку, чтобы, заглянув в огород, подкормить грядки илом. 

За исключением двух котов, рыжего и черного, старик жил совершенно один. Впрочем, это не тревожило его, без людей ему было даже лучше: он был глух, этот старик, и стеснялся своей глухоты. 

Соседка, собравшись на базар, стучалась в окно к старику: 
- "Семеныч!"
-"Ась?"
-"На базар пошла. Тебе, глухарю, купить чего?"
-"Ась?"
-"На базар я, Семеныч, за покупками"
-"Не слышу...Повтори громче."
-"Сказывают, слуховых приборов подвезли. Тебе, глухой тетере, нужны?"
-"Огурцов не бери. Своих, слава богу, девать некуда."

В жизни старика не происходило ничего примечательного, хотя обычного, назойливо-повседневного, случалось в избытке. Летнее, ослепшее от собственного блеска, солнце, не разбирая, роняло лучи и сорнякам и овощам. Пока старик полол горох, зарастал огуречник; за огуречником нужно было браться за тыквы; за тыквами шла картошка; за ней - редька, свекла и морковь. Между тем, ветлу рядом с мостками за одну ночь уронили бобры. Когда старик отремонтировал забор и распилил упавшее дерево, градинами размером с грецкий орех побило яблони и окно соседки. Вставив стекло, старик был готов передохнуть, но пора было снова полоть горох.

Старик знал, что эти заботы - друзья, преданные, настоящие, которые никогда не оставят одного и не дадут забыть о себе, но переживал, потому что они отвлекали от главного, от дела, выбранного смыслом оставшейся жизни.

С этими размышлениями старик выходил к лодке и, не отвязывая ее, закидывал с кормы удочки. Клевало в камышах редко, но котам обычно хватало. Затхлая зелень, которой пахло озеро, не была неприятна старику, она была частью жизни, большая часть которой протекла в доме на Травяной улице. Запах был памятью об ушедших людях, утраченном и (как и все потерянное) лучшем времени. Волны прошлого несли на своих гребнях неясную пену надежды. Старик, осторожничая, придерживался берега, твердой земли, которой не достигала стихия порожденных воспоминаниями чувств. Он слишком много прожил, чтобы доверять их непостоянству.

Солнечный шар мягко гас в озере, окрашивая его киноварью. Поплавок дернулся и старик аккуратно вытянул из воды рыбку с необычно яркой, в цвет заката чешуей. 

-"Не из аквариума ли сбежала?" - подумал старик

Рыбка быстро открывала и закрывала рот, словно в попытке поговорить. Старику стало жалко ее. Он свернул удочки, забрал садок и направился к дому. Подлещики достались радостно урчавшим котам, а странную рыбку старик запустил в трехлитровую банку, плотно закатав крышкой, чтобы не съели. Проделав отверстия для доступа воздуха, старик удовлетворенно осмотрел свой труд и поставил на подоконник. 

Наконец, можно было заняться делом. Старик достал с полки зеленую ученическую тетрадь, в которую записывал историю Городка. Он знал, что в летописях, составленных до него, были допущены определенные неточности. Их писали историки с весом и именем, люди столичные, в Городке никогда не жившие, бывшие здесь проездом, осмотревшие его мельком, из окна кареты или купе скорого. Некоторые из них были людьми честными, которые, в спешке не разобравшись в сказаниях, переврали их, а некоторые искажали намеренно, исполняя заказ. Их летописи переиначивались следующими поколения ученых, в Городок и вовсе не заглядывавших, и вот, в современных книгах смешалось все - труды, слава и добро предков стали неотличимы от темных дел. Долгом старика было внести в вопрос истории Городка столь необходимую ясность:

"Основание Города скрыто в тине времен. Доподлинно известно лишь то, что в день, когда апостол Андрей плыл на челне по озеру, Город уже стоял на своем месте, под Горой. По пути к нему святитель продирался сквозь дебри диких, населенных звериного обличья людьми, земель. Апостол поставил на нашей Горе крест и освятил рыбное торжище. Так Город воспринял веру напрямую, без посредничества чужих князей. В память о святом Андрее, храмы здесь ставятся алтарем к озеру. Пришлые монахи и церковники веками били челом о "неправильных" церквях, которые жглись государевыми людьми, сносились и перестраивались, но упрямо разворачивались к озеру. Наконец, записав жителей староверами, Город оставили в покое. А мы и есть староверы, то есть, люди, чтущие древность, воспринятую от отцов наших отцов, а ими от озера, холмов и неброского северного лета. Ибо сказано: "На что поставлены, на том и стойте, и не иначе."

Утром старик отправился на базар за кормом для рыбки. Вернувшись, он застал соседку перед порогом. 

- "Ну что, душа, гуляешь? А базар-то дорожает. Как жить будем? Тебе все баловство, кошки-книжки. А корма - слышь, старый? - корма теперь золотые!"
- "Ты, Петровна, лучше напрямик, если надо чего - говори, только громко."
- "Я, Семеныч, думаю, что не дело курям моим по двору без пригляду гулять. У Николавны вчерась лиса цыпленка унесла. Николавну знаешь? Безносая, и сын алкоголик? Так я рассуждаю, лиса и ко мне заглянет, а корм дорог. Ты уж сколоти огородку, а я тебе супчика сварю. Слышишь меня? Куриного, говорю, супчика."

Бросив прикормку в банку, старик стал закатывать крышку. Рыбка занервничала, вынырнула, махнула недовольно хвостом, но старик, не обратив на нее внимания, убежал к соседке. 

Лето подходило к концу. Ночами старик писал, а днем копал картошку. 

-"Все роешься? Форменный жук-барбажук."

Старик отложил лопату. 

-"А я к тебе, Коленька, каяться. Грехов много, но главный - не могу молчать о том, что примечаю. Вот взять, для примеру, тебя. Чем ты, глухарь, занят? Истории пишешь. А я тебя насквозь вижу. Сплошное притворство. Ты присох здесь, вот и вся история. Тебе, старому хрену, одиноко, а ты дурью маешься. Что было, то прошло. Ты лучше про будущее скажи. Как зимовать? Или вот, по радио сказывали, вода кончится. И точно, глянь на озеро: зарастает, а всем хоть бы хны. То ли дело немцы - те экономят. А потом станут из звезд воду гнать, вот что хитрюги удумали, а жить они на луне будут. Небожителями, а мы здесь останемся. Положим, я скоро и так туда попаду, но, только подумай - при жизни небожительницей! А? Спутники на посылках будут, и стану тебе, старому, через них весточки слать. Но вернее, накоплю денег с пенсии и зашью дом сайдингом. Подсобишь?"

Старик молча воткнул лопату и пошел в дом. Соседка крикнула вслед:

-"Семеныч! Семеныч! Заболталась, прости старую! Но насчет сайдинга я серьезно. Хоть бы на фасад. А?"

Зайдя в дом, старик открыл окно. Достав тетрадь, он некоторое время сидел молча с закрытыми глазами: 

"Ярко, спокойно и уверенно сиял, направляя сквозь утреннюю мглу рыбаков, воздвигнутый апостолом крест. В платках клубящегося тумана, белой, задумчивой в дреме и неге, невестой, являлся Город, окруженный древней зеленью холмов, прекрасный в золоте зажегших драгоценности куполов лучей, прекраснейший на целом свете. Шевелилась и шумела, разбрасывая серебро пойманных рыб, тысячеголосая толпа на пристанях рыбацкой слободы. Текла обильная людская река к торжищу, где среди лавок и часовен, коптилен и лабазов, среди пушнины, соли, заморского товара, покупали, продавали, приценивались, торговались, пели, плакали, проповедовали, галдели и хохотали в горло. Дымы торжища сливались с ладаном церквей, где в полумраке, среди тусклого мерцания свечей, среди древнего беспорядка молебнов и каждений, среди горести панихид, жил, загадочный и недоступный в своей строгости, старый, настоящий Бог. Дым, гомон, ладан и запах рыбы, смешиваясь, поднимались вверх, но, не достигнув обрывистых склонов Горы, уплывали в озеро, а над ними, чистые и недоступные, благоухали, наливая спелостью мириады яблок, княжеские сады. Под садами, за ослепительным поясом стен, среди зелени выпаса, бренчало удивительнейшее стадо озерных, питающихся лишь камышом и осокой, коров, угольно-черных, с яркой белой звездой во лбу. Со страшных, головокружительных высот над садами, из резного, волшебного в тонкости своей работы терема, щедро расточая строгость любви, правил Городом Князь. И не было в целом Городе ничего выше княжеской горницы - ничего, кроме креста, царствовавшего в небе, бесконечной лазоревой книге, понятной всем и открытой для всех."

Внезапно, старик заметил, что записывая повесть, читает ее вслух. Никто, впрочем, не внимал ему, кроме рыбки, отрешенно сдвигавшей и раздвигавшей челюсти. Старик отложил перо. Лунная дорожка протянулась к его окну через мглу озера . Старик подошел к окну и долго смотрел, вдыхая озерную горечь. 

Лето сменило осень, принеся с собой дожди и туманы. Старик взял обыкновение стоя у окна разговаривать с рыбкой: 

- "В детстве я сбежал в мореходку. Отец же хотел, чтобы я был плотником, и, поймав, вернул на место. Я стал тем, кем стал. А мог быть капитаном дальнего плавания. Тебе этого не понять, ты всю жизнь провела в этом озере. А море - это вода, у которой нету края. Она соленая как... как слезы. Ах, хорошо глядеть в глубины, где плавают огромные, никем еще не пойманные рыбы.

Но я не жалуюсь, не подумай, совсем нет. Говорят, что море - это свобода. Но свобода - это пустыня. Взгляни на этот городок, в нем все маленькое, неброское, но даже грязное, разрушенное, убогое здесь все равно уютно. Эта жизнь, которую многим не дано понять, но эта жизнь полна... не люблю громких слов, но она полна счастья. Даже в несчастье. Счастье в несчастье. Такой, понимаешь, кандибобер."

Рыбка промолчала в ответ, как, впрочем, промолчала бы любая другая рыба на ее месте.

Старик потянулся за тетрадкой: 

"То не грозная туча клубится за горами, то с чужедальних стран, с пестрого и раскосого юга, из полусказочной Москвы, скача на железной саранче, идет в Город война. Стонет воздух от ее стрел и наливаются реки кровью. 

Двунадесять языков, пришедших с московитами, встали лагерем под Горой: татары и ногаи, сумь и емь, воть и весь, ижора и мещера, голядь, мурома и чудь заволочская. Солнце, окунувшись в марево костров, обагрило озеро. Реки ночных, смешанных с гарью, туманов вынесли на свои призрачные берега пену беспокойных снов. Расплылись буквы небесной книги, и мертвые видели сны живых, а живые - сны мертвых. 

Привиделся Князю юноша в белом, опоясанный мечом. Взяв Князя за руку, ангел взошел на вершину Горы и, обведя рукой Город, спросил: "Град божий и град человечий. Что выберешь ты, Князь?" И молвив так, облобызал огненными устами. 

Утром Князь собрал защитников Города чтобы сказать: "Помолимся, братья."

И Город сгорел, сгорел дотла, сгорели все, и стар и млад, сгорели церкви во имя Спасителя, во имя Николы и во имя Софии Новгородской, сгорели монастыри, высокие терема, рыбное торжище с часовнями, сушильнями и лабазами, сгорели сады и выпасы озерных коров. Лишь на самой вершине Горы, на месте поставленного апостолом креста, тлел крошечный уголек. Московский князь слез с коня, и, поднявшись сквозь пепелище, раздавил его своим железным башмаком. Тогда ангелы сошли с небес и рассмеялись трубно, а на стенах Кремля загорелись огненные письмена: "Третий Рим, а четвёртому не быть. Горе тебе, ибо в один час случится суд твой."

Вернувшись в Москву, царь собрал из всех владений старые книги, чтобы, переписав их на новый, царский, лад, сжечь. 

Древний Город исчез, обернувшись, как заколдованная царевна в сказках, скромным тинистым Городком. Люди пожилые говорят, что летними вечерами, те, кто чист сердцем, могут увидеть, как колышется в озере отражение старого Города и сияет в нем, как и прежде, крест на Горе. А рыбаки рассказывают о золоте Князя, блестящем в глубине, о загубленных им душах, ведь клад этот - искушение, что никогда не достанется человеку алчному."

Старик вздохнул и отложил тетрадку. 

"А мне тот клад без надобности... Что тут сделаешь? Ни-че-го. Такая уж у нас история. И где искать в ней ключи от бездны?" - обратился он к рыбке, покорно кивнувшей в ответ. 

В окно постучали: "Семеныч! Помнишь разбитое корыто? Я глянула - так оно и не битое вовсе, так, раскололось маленько, но само крепкое, корыто мое. Почини, а за мной, Семеныч, не зарастет. Полвека соседями, сочтемся. А, Семеныч?"

-"Сейчас."

Старик подошел к окну. В сгущавшихся сумерках руина монастыря была чернильной кляксой среди мутных желтых огней, мерцавших в озере. Кружились призрачные, не по сезону ранние снежинки и жалобно кричала от холода какая-то птица. Кошки подкравшись, потерлись и вспрыгнули на подоконник. Старик придвинул стул, чтобы сесть рядом. Рыбка, открыв, будто в удивлении, рот, задумчиво шевелила хвостом. У каждого были свои, грустные размышления, а грусть имеет свойство легко переливаться из сердца в сердце, отчего всем им казалось, что они понимают мысли друг друга. 

Внимательный прохожий смог бы различить в окошке под резной двуглавой птичкой семерых: двух кошек, старика, золотую рыбку и три так и не высказанных желания. Но прохожие грелись по домам и даже соседка, передумав, больше не беспокоила в тот вечер.

(Посвящается Николаю Васильевичу Сотникову)

Текст: Андрей Павличенков. 2014
Фото: Андрей Мерянин. Галич-Мерьский, 2014-2016